1.

Уж тает день, туман пошёл клубиться
в листве дремучих липовых аллей,
окутав дымкой радостные лица
беспечно отдыхающих людей.

Повсюду щебет, смех, неясный говор,
в некошеной траве шаги шуршат...
А за спиной неоном брыжжет город,
куда давно уж просится душа.

Он увидел её, как в тот раз,
у окна, в ресторане "Tres Kilos",
и на дне вдруг опешивиших глаз
необъятная тьма заклубилась.

С силой опершись на спинку стула
так, что та аж взвизгнула слегка,
крепко затянулся через дуло...
Боже правый, как дрожит рука!

И тотчас же ужас, подкравшись,
за горло схватил, навалился
всем телом. Давил и терзал, и хрипел,
и шептал горячо, задыхаясь -
и думать не смей, слышишь?
Гадина, даже думать не смей...

Затем что-то треснуло сухо
и всё. Лишь в густой тишине,
жужжа кувыркается муха
за рамой в разбитом окне.



2.

Дубы, однажды изогнувшись в танце
и так застыв, стояли здесь века.
Гортаня яростное что-то по-испански,
срывалась в пропасть горная река.

Оступившись, он взмахнул руками
раз, другой и так застыл на миг...
С грохотом обрушившийся камень
оборвал его далёкий крик.
Дождь утих и солнце с с новой силой
в вихре света горы закружило.



3.

Что за весталка там стоит, у перекрёстка,
переминаясь на высоких каблуках?
На вид податливая, будто вся из воска.
И вдруг до боли напряженьем сводит пах.

Громада солнца над землёй нависла,
позолотив деревья и дома,
и воздух стал солоновато-кислым
на вкус. Парило. Я сходил с ума...

Он смог догнать её лишь на Kurfurstenstrasse
и овладел. Горячий жидкий кал
полз по её бедру блестящей чёрной массой...
Людской поток их плавно обтекал.

Рыча сквозь зубы, замер в исступленьи,
и вдруг, перевернув её к себе одним рывком,
манто тончайшей козьей шерсти смятый ком
с дрожащих плеч сорвал неумолимо,
и, длинным узловатым пальцем
стеснённую волненьем грудь пронзив насквозь,
вовнутрь рукой проник...

Буквально, в тот же миг
несчастная, ещё не чуя боли,
с растущим удивленьем наблюдала
в его сведённых мелкой судорогой ладонях
отчаянно пульсирующее сердце.
Потерянно скользнула взглядом вниз...

И разом...
фонтаном брызнувшая кровь из раны
ей бросилась в лицо.

Захлопнул дверь, и тотчас покрывало
с божественно надменного лица
к пленительным ногам, скользнув, само упало.
И можно было б любоваться без конца
её прекрасно вылепленным телом...
Но он, не мешкая, спешил заняться делом.

На гипсовую грудь ей руку положил,
нажал, нашарив, потайной шарнир,
образовавшуюся щель слегка раздвинул,
из глубины комочек смрадной плоти вынул
и сердце новое взамен увядшего вложил.

Они предавались любви
столь самозабвенно... Луна,
спустившись с небесных равнин,
дивилась на них из окна.



4.

Прислонившись к дубу, замечталась
с горкой спелой вишни между ног.
Горьким хмелем в лён волос вплетаясь,
соскользнул на лоб густой венок.

И под грудь, скатившись с подбородка,
то стремглав, то медленно и робко,
по пути чуть обогнув сосок,
по лобку и вниз, наискосок,
юркой змейкой льётся сладкий сок.

Тут будто промелькнуло что-то
над головою, высоко вверху...
И глядь, уже росинки пота
сверкают в леденеющем паху.

Неясный шелест, треск и лёгкий скрип...

И неожиданно лужайка накренилась,
куда-то покатилась кувырком...
И долго ещё двигал языком
оторванной главы кровавый ком,
а рядом тело в резких судорогах билось.



5.

Дорога хрустит под ногами
травою, вспоровшей асфальт.
и тает в молочном тумане,
к полудню разлившемся с Альп.

В бешеном восторге вскинув руки,
вылетел навстречу, обнажённый...
Лишь, блеснуло, как стрелой из лука,
и бедняга, молнией сражённый,
так и рухнул, не издав ни звука

Только
ветерок легонько треплет
холм углей, покрытых пеплом,
в центре выжженого круга.



6.

Мы познакомились случайно,
Договорились: без имён.
Ты целовалась так отчаянно,
что я был досмерти влюблён.

Всё плёл ей, помню, по-французски,
а что - и сам не понимал,
и шарил в серебристой блузке,
и трусики с неё снимал.

Развалясь на хрупком венском стуле
так, что только чудом не упал,
вынул автомат с коротким дулом,
повертел на ободе курка...

Тишина. Казалось, в мексиканском баре
время замерло в томительном кошмаре.



7.

Громадная стрелка, качнувшись,
внезапно шагнула вперёд,
и током ударило в уши:
Где лодка - сейчас же рванёт!

Отчаянно рванул за вёcла,
сорвав с ладоней кожу сгоряча.
И боль была настолько острой,
что я непроизвольно закричал.



8.

Плюш ковра местами точно выжжен.
Слева пол в потёках клейкой жижи
зеленел искусственной травой,
тая в бликах солнечного утра.
Смятая постель... Над головой
всё ещё раскачивалась люстра
с мерзким скрипом. Пусто. Никого.



9.

Осенний день. Туман ещё клубится
в ветвях могучих серебристых тополей.
Вальсируя, кленовый лист кружится
над группою взволнованных людей.

Толпа растёт стремительно, и вскоре -
сирена, полицейские спешат...
А за спиной бурлит безбрежный город,
и мне - туда, не буду вам мешать.



10.

За окном звенит негромкий дождик
в старой бронзой отливающей листве,
и по лужам, точно лодки дожей,
лепестки цветов плывут на лунный свет.

Они распростёрлись в крови
на грязном полу и луна
с усмешкой, как древний раввин,
глядела на них из окна.

И в лучах её немеркнущего света
мерно лился голос мёртвого поэта:

На столе с истёршимся сукном,
меж приборов, позабытый всеми,
умирал ослепший астроном -
патриарх десятка академий.

В саркофаге ледяных простынь,
неподвижный, точно изваянье,
властелин космических пустынь
отправлялся в вечное изгнанье.

Рядом, в окулярах, цвёл Персей,
серебрился кубок Ганимеда,
как всегда, во всей своей красе,
на престол всходила Андромеда...

Плыл, сияя чешуёй, Дракон,
так же лился свет тысячелетий,
утверждая лишь один закон -
тьмы и смерти для всего на свете.



11.

Ночь прошла, и солнце с прежней силой
в вихре света Kreuzberg закружило.

И в этом вихре запахами лета
разлился голос мёртвого поэта:

Шагаю хвойною опушкой,
и улыбаюсь, и пою.
Помятой оловянной кружкой
из родничка лесного пью.

И слушаю, как сойка свищет,
как ворон топчет воробья,
и вижу, дуб у корневища
обвила кольцами змея...

И растворяюсь в блеске этом,
сливаюсь с этой синевой,
и становлюсь теплом и светом,
водой, грибами и травой.

И в немом восторге вскинув руки,
он летел по полю, обнажённый...
Лишь блеснуло, как стрелой из лука,
и бедняга, молнией сражённый,
так и рухнул, не издав ни звука.
Только ветер тихо треплет
холм углей, покрытых пепелом,
в центре выжженного круга.



12.

На вернисаже в ifa-галерее
толпится чуть опешивший народ.
А рядом мирно катит волны Spree,
гудит плывущий мимо теплоход.

Громоздкая конструкция из стали
на вид бессмысленно заполоняла зал.
И хоть со скуки все уже зевали,
бомонд не расходился, всё чего-то ждал.

А вокруг всё трубочки змеились,
шестерёнки слажено крутились,
поршни пшикали туда-сюда,
в дымных колбах булькала вода,
и, треща, искрили провода.
А вверху всей этой раскрасы
тикали огромные часы.

Критики скептично улыбались,
- знаем, рефлексия к Тингели,
и привычно быстро напивались,
а минуты шли, и шли, и шли...

Вот стрелка, на "зеро" вернувшись,
закончила свой оборот...
И кто-то вдруг взвизгнул, пригнувшись,
- я понял, она счас рванёт!

Разом
в окнах пузырями выгнулось стекло,
ахнуло...
и мир огнём заволокло.

Ах, Museumsinsel, Museumsinsel...



13.

Мой сон: в открытом море - тонущий.
Старик, а может, молодой.
Он больше не кричит о помощи.
Он молча борется с водой.

И там, где море с небом сходятся,
заката гаснет уголёк.
А человек со смертью борется...
И, Боже, как он одинок!

Отчаянно налёг на вёсла,
штормило. Гроб уже трещал...
Но вот он, долгожданный остров,
и я непроизвольно закричал.



14.

Янтарём листвы залюбовалась,
обронив корзинку подле ног.
Сладким хмелем в локоны вплетаясь,
обнимает лоб густой венок.

Вдруг будто промелькнуло что-то
у водопада, прямо впереди...
И глядь, уже росинки пота
блестят на обмирающей груди.

Накренился и взмахнул руками
раз, другой... Захватывающий миг!
Под ногой срывающийся камень
заглушил его прощальный крик.



15.

Глухо грохнуло в парадной.
Тут же громыхнуло вновь, и
неровные шаги, размноженные эхом,
частой дробью покатились по ступеням,
взбаламутив вязкий сумрак арочного свода.

Удивляясь гулкой тишине,
разглядел в слепящей глубине,
лишь к дневному свету взгляд привык...
Надо мной качалась на цепочке,
сладко замирая в мёртвой точке,
люстра в виде детской головы.

Точно скомканы стальные двери грота,
потолок в каких-то масляных разводах.
Тает в бликах солнечного утра
смятая постель. Над головой
всё ещё покачивалась люстра
с жутким скрипом. Пусто. Никого.



16.

Громада солнца над землёй нависла,
воспламеняя мокрые дома,
и воздух стал на вкус до дрожи кислым,
в ушах звенело, я сходил с ума...

Всё плёл ей что-то по-французски,
а что, уж сам не понимал,
и жадно шарил в тесной блузке,
и бёдра силой разжимал.

В мягком свете блёклой лампы
различались в темноте
лишь бесформенные пятна
смазанных в движеньи тел.

И когда в восторге вскинув руки,
он царил над нею, обнажённый,
вдруг блеснуло, как стрелой из лука,
и бедняга, молнией сражённый,
так и рухнул, не издав ни звука.

Только ветер тихо треплет
серый ком золы и пепла
между ног его подруги.

И еле слышно, словно с того света,
донёсся возглас мёртвого поэта.
Дым снесло, и город с новой силой
в вихре листопада закружило.



17.

Журчание.
Она,
задрав подол чуть не до пояса,
непринуждённо
мочилась на газон... Качнула ягодицами,
поёрзала, легко переступая
и поудобнее расставив ноги...
И пенилось. Казалось, хмель течёт
вдоль голых икр.
И пряный запах мяты.

Неясный шелест, хруст и странный свист...

И так же, как в тот раз, земля вдруг накренилась,
куда-то покатилась кувырком...

Опалово-оливковые листья
скользили в мутном воздухе, и я
остаток вечера бродил без смысла,
ошеломлённый драмой бытия.



18.

В слепящих вспышках стробоскопа,
дробясь в ребристых зеркалах
на рой светящихся микробов,
клубились синие тела
бесполых моложавых снобов
внутри кипящего котла
рейв-клуба. Бурей техно-попа
сносило голову... Коллапс.

Забулькала, заклокотала горлом...

И в глазах её, горящих в полутьме
задохнувшегося в ритмах клуба,
шевельнулась притаившаяся смерть,
и в улыбке вдруг блеснули зубы.

...патиной листвы залюбовалась,
не заметив, что у самых ног
голубь со змеёй, совокупляясь,
яростно сплелись в тугой клубок.

Вдруг будто прикоснулось что-то
к лодыжке, увязающей в траве...
И глядь, уже росинки пота
дрожат на восхитительном бедре.



19.

Бряцанье тарелок и бокалов,
лязг приборов,
гомон, хруст и женский смех...

Мебель отливает старым лаком,
промелькнул знакомый аромат духов...

Оттенял фигурные пилястры
тёплый бархат неподвижных штор,
над столом бесшумный вентилятор
золотистый теребит вихор.

Насладившись всласть любимым супом,
взял Poele под Fleurie,
опробовал салат
и потом, уже полулениво, вилкою потыкал
жарким соусом плюющихся улиток...
Заказал Sorbet, двойной эспрессо,
Porte и, как обычно, сразу счёт.

Желудок заурчал... И лёгкая отрыжка.

Потягивая крепкое вино,
дымил сигарой и смотрел в окно.

И видел как в какой-то галерее
толпится разодевшийся народ.
Зеркально отражаясь в водах Spree,
скользнул, блеснув огнями, теплоход...

Tiergarten. Ночь. Туман вовсю клубится
в слегка пожухлой стриженой траве,
стушёвывая каменные лица
лежащих статуй. Близится рассвет.



20.

Скарабей, с натужным гулом
облетев её кругом,
вдруг упал с глухим шлепком
и, прибитый каблуком,
прыснул желчью подле стула.
Дверь со скрипом распахнулась...

Повернувшись к ним в пол-оборота,
припевала, двигая ногой,
и казалась девственно нагой
в галогеновом сияньи грота.

Назад откинулась и, с силой выгибая шею,
манящую дрожащим завитком,
блаженно утопила пульт в чуть побелевших пальцах...

И над Берлином опрокидывая осень,
симфонию дождя взорвал Каварадосси.

И в голосе великого Доминго
страстей замешан был такой крутой раствор,
что плавилась, не выдержав, пластинка,
стекая музыкой на плюшевый ковёр.

О, этот запах винила!