Интервью газете «Культура» о диалоге Церкви и современного искусства

– Когда и почему Вас привлекла тема сакрального? Все-таки нетипичная проблематика для современного искусства.

Тема необъяснимого, иррационального привлекала меня всегда. Ещё в 1988 году, например, совместно с арт-группой «Чемпионы Мира» мы осуществили художественную акцию «Встреча». Шесть художников договорились ровно в 11 часов вечера выйти каждому из своего дома с тем, чтобы встретиться до 6-ти утра где-нибудь в городе, в пределах садового кольца. Несмотря на очевидную невыполнимость такой задачи, трое из шести участников акции встретились. С тех пор чудесам я не удивляюсь. Что касается сакрального, то, с начала 90-х я решил заняться объединением Этики и Эстетики в дискурсе Прекрасного. Постепенно я обнаружил, что эти два «вечных» антагониста прекрасно сосуществуют уже на протяжении двух тысяч лет в Православии, как говорится, «с доброго слова, что с золотого блюда». Так через культуру я пришёл к вере. Постепенно, где-то лет за десять. С двухтысячных я уже серьёзно занимался христианской проблематикой.

– Чем в принципе является искусство сегодня? И какое место в нем занимает современное искусство?

Отвечу автоцитатой из своей статьи трехлетней давности: Лично для меня, любое искусство есть средство коммуникации, способ общения художника со зрителем, окружающим миром. Поэтому первичным критерием качества произведения я считаю ясность художественного высказывания. Внятность языка автора. Людей, изъясняющихся непонятным языком, на Руси называли, как известно, «немцами», то есть, немыми. Контакт с произведением искусства у зрителя может возникнуть, если работа притягивает его, вызывает интерес. А без языкового понимания этого контакта возникнуть конечно не может. Поэтому для меня, собственно, кроме современного - никакого другого искусства просто не существует. Например, я практически уже не понимаю язык старых мастеров. Для меня он - мёртвый язык. Поэтому любую картину Васнецова, Брейгеля или, скажем, Джотто я воспринимаю просто как чудо природы. Радуюсь чуду и прохожу мимо. Язык их произведений меня почти не трогает.

– Новый художественный язык подразумевает провокацию. Как Вы относитесь к этой стратегии? Например, к акции Pussy Riot. Можно ли превратить провокацию в диалог?

Я принципиальный противник провокаций, как художественного метода. Макиявелиевская максима: цель оправдывает средства - ложь. Средства достижения влияют на цель, как, например, наблюдатель квантового объекта влияет на объект наблюдения по данным современной физики. Я не знаю ни одного исторического примера, когда политическая провокация привела бы к чему-то хорошему для общества. То же и с акцией Pussy Riot. Реальный её результат, - затухание протестного движения в обществе, отход от него верующей части населения, сближение Церкви и государства. По-сути, хулиганки добились прямо противоположного заявленным целям акции. И новый художественный язык вовсе не подразумевает провокацию. С чего вы это взяли? Не слушайте политтехнологов от искусства. Я против привнесения политических стратегий в искусство. Единственный ощутимый результат политизации современного искусства, которую с завидным упорством, достойным другого применения поддерживают Марат Гельман, Андрей Ерофеев, Катя Деготь и др. на протяжении уже четверти века -тотальная маргинализация художественного сообщества и потеря уважения к отечественному современному искусству в обществе, даже в среде интеллектуалов. Не это ли (вольно или невольно) являлось основной задачей ведущих наших кураторов? Расчистить культурное поле для облегчения импорта художественных «мерседесов» из Европы? Что другое, если политическая ситуация в стране, не смотря на титанические усилия современных политических художников год от года лишь ухудшается, по словам борцов с кровавым режимом? Искусство постулировалось всегда, как непрагматическая иррациональная деятельность, не имеющая практической пользы. Объединение её со своей противоположностью - политикой, циничной и насквозь прагматичной ни к чему, как к уничтожению искусства, как хрупкого, эфемерного элемента такого противоестественного союза привести не может. Как это может быть кому-то неясно? Мало исторического опыта соцреализма?

– У Вас в Фэйсбуке я несколько раз видела Вашу полемику с Маратом Гельманом. Приняло ли арт-сообщество Ваш выбор – и вероисповедания, и творческого кредо?

В результате десятилетних усилий по развитию диалога Церкви и современного искусства вынужден признать, что в арт-сообществе существует достаточно сильное антихристианское лобби. Изначально я предполагал, что проблемы, которые у меня возникли в начале двухтысячных годов с выставками искусства христианской направленности, связаны с конфронтацией между Церковью и современной художественной средой, в результате действий радикалов с обеих сторон. Но сейчас я вижу, что положительная динамика в развитии диалога функционеров от искусства вовсе не интересует, если не вызывает раздражения. В то же время, среди художников я нахожу поддержку. Постепенно уже складывается пул актуальных художников, близких к Христианству. И это внушает некоторый осторожный оптимизм.

– Вы дважды были куратором выставок, посвященных проблеме диалога современного искусства и Церкви. Сложно ли было их организовать? Удалось добиться поставленных целей?

Выставку ДВОЕСЛОВИЕ/ДИАЛОГ мы с Андреем Филипповым готовили примерно пять лет. Выставку ДАРЫ — два года. Прогресс налицо. Я считаю обе выставки достаточно успешными. Хотя полемика вокруг первой выставки была довольно ожесточённой, в результате нас поддержали и церковные интеллектуалы и иерархи. Это было большим достижением. Вторая выставка прошла уже, практически, вообще без полемики. Убеждён, без ДВОЕСЛОВИЯ это было бы невозможно. На круглом столе по итогам выставки ДАРЫ я сказал, что «на мой взгляд, наша выставка убедительно показала возможность конструктивного взаимодействия церковного и светского современного искуства в едином культурном пространстве. Современный художественный язык не может являться препятствием для христианской культуры. Атмосфера экспозиции демонстрирует, церковный и светский художественные языки не только не противоречат, но и дополняют друг друга, связывают реалии и проблематику современного общества с исторической традицией, литургическое действие и проповедь, молитвословие и богословие. Диалог, очевидно, состоялся. Большим приобретением для меня было знакомство с церковными художниками в процессе подготовки выставки. Общение с ними прояснило для меня проблематику диалога Церкви и современного искусства ещё больше. Да, проблема диалога, это в какой-то небольшой части, проблема некомпетентности и неуважения его участников друг к другу. Но это, конечно, не главное и устранимое препятствие. Вопрос взаимного просвещения. Сейчас я прихожу к пониманию того, что раньше чувствовал лишь интуитивно. Проблема диалога Церкви и современного искусства лежит не в области искусства, не является художественной проблемой в сущности. Церковные и светские художники, если они настоящие художники, достаточно легко понимают друг друга. Проблему диалога создают идеологи, политтехнологи, как светские, так и церковные. Целью которых является борьба за власть над обществом, боязнь потери влияния на него и тп. Это политическая проблема. И искусство – здесь лишь один из инструментов влияния, служанка идеологии. Но поскольку искуство для меня всегда было неизмеримо выше политики, политическая постановка проблемы мне не интересна. Поэтому такой проблемы для меня, можно сказать, больше нет. Свою миссию я считаю, в общем и целом, успешно выполенной. Вектор направления движения задан, ориентиры расставлены. Дальше двигаться будет уже проще. Главное, не снижать заданную планку, не опускаться в политику.» Что, кстати, сразу же и попытались сделать мои оппоненты. Но присутствовавшие на круглом столе священники Алексий Уминский и Андрей Юревич, академик Алексей Лидов, искусствовед Сергей Хачатуров, художники, участвовавшие в проекте, поддержали мою позицию. Диалог Церкви и современного искусства, убеждён, будет развиваться. Другого пути развития и оздоровления культурной ситуации в России не вижу.

– Имеет ли христианское искусство перспективу в жестких условиях арт-рынка?

Арт-рынка в России, практически, нет. Он разрушен ошибочной стратегией эскалации конфронтации, выбранной нашими галереями в 90-е. Это не только плохо, но и хорошо. Потому что если общество, обеспеченные люди начнут наконец поддерживать христианское искусство, а не только критиковать антиклерикалов, то добиться успеха на внутреннем рынке христанскому искусству будет легко. Конкуренции сейчас, фактически, нет. Что же касается международного арт-рынка, то это сложная проблема. Российских художников на международном рынке — единицы. Конкурренция там очень жесткая. Но исторический опыт учит, что крепкий внутренний рынок очень сильно влияет на международный. Возьмите Китай. Стремительный международный успех китайского современного искусства непосредственно связан с тем, что дороже всех художников в мире сейчас продаются китайские художники на китайских аукционах. Это факт.

– Трудно ли Вам находиться в своеобразном «одиночестве» - когда Церковь считает Ваше искусство мирским, а некоторые коллеги, наоборот, чересчур религиозным?

Раньше на подобный вопрос я шутливо отвечал, что наоборот, легко. Когда тебя одновременно бьют слева и справа — ты не можешь упасть. Но с годами, сужение круга общения, коллекционеров сказывается конечно. Господь мне дал в помощь жену, Марию, которая меня героически поддерживает в трудную минуту. Без неё я бы не выдержал наверно.

– В Интернете нередко создается карикатурный образ православного. Вспомним глумление «креативного класса» над очередями к Дарам волхвов, Поясу Богородицы и т.д. Как мне кажется (это мои личные впечатления, на объективность не претендую), в католической Европе быть верующим – нормально, а атеизм – для социальных низов. У нас же, по мнению интеллигенции, религия – для «быдла». Вас как верующего это задевает?

Социальные низы в Европе — это обычно, турки или арабы. Не сказать, что они атеисты. Мне часто стыдно за нашу «интеллигенцию» в этом смысле. Бывая в Европе, с удовольствием наблюдаю традиционные местные праздники, когда жители всего города одеваются в яркие национальные костюмы, бережно хранимые порою столетиями, с песнопениями носят статую какого-то местночтимого святого по улицам. Потом все вместе идут на службу. Фейервек, танцы на центральной площади. Весь город преображается. Не замечаешь ни социального верха, ни низа. Это называется культура.

– А как Вы сами относитесь к своим работам, которые были созданы до обращения в Православие?

Хорошо отношусь. Конечно, какие-то работы были более удачные, какие-томенее, как у всякого художника. Но в целом, в истории моего творчества не было каких-то резких поворотов. На прямую дорогу я вышел почти сразу. К вере я пришёл через культуру. Это было естественным для меня. И каким-бы нигилистом в юности я ни был (а я был одним из первых московских панков вобще-то), антихристианских работ у меня не было. Господь уберёг.

Гор Чахал. Москва, 2014. (интервью Ксении Воротынцевой).